эссе.doc
- 40.50 КбАнализ произведения Платона «Диалоги. Пир»
Платон является одним из родоначальников европейской философии. Его труды, дошедшие до нас, несут в себе его идеи, и высшей из его идей является идея блага. Диалог «Пир», который я хотела бы проанализировать в своем эссе не является исключением. Здесь Платон показывает, что любовь также является благом.
Этот диалог представляет собой застольную беседу, в которой семь человек восхваляют бога любви Эрота. Каждый из последующих ораторов продолжает и дополняет речь предыдущего. Последним выступает Сократ, который, как мы можем заметить, является носителем идей самого Платона. Рассмотрим речи всех участников беседы подробнее.
Следует заметить, что диалог представляет собой рассказ в рассказе и начинается с того, что Аполлодор, от лица которого ведется повествование, встречает своего друга, который просит его рассказать ему, что было на пиру у Агафона. Аполлодор же объясняет, что сам может пересказать беседу только со слов присутствовавшего на пиру Аристодема. Далее следует уже сам рассказ Аристодема.
Собравшись в честь трагического поэта Агофона, гости сначала обедают, пьют и едят. Беседа же происходит, когда гости сыты, за вином. Они решают воздать хвалу богу любви Эроту, сочтя, что ему уделяют недостаточно внимания и относятся с недостаточным почтением.
Первым говорит Федр, являющийся своего рода виновником возникновения этой темы. В начале своей речи Федр говорит о древнейшем происхождении Эрота, а соответственно и древнейшем происхождении любви. Он говорит в своей речи, что никто не может быть настолько самоотверженным, храбрым и отважным, как влюбленные. Федр восхваляет как влюбленных, так и любимых, которые идут на жертвы ради своих почитателей. В конце своей речи Федр произносит такие слова: «Итак, я утверждаю, что Эрот – самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболее способный наделить людей доблестью и даровать им блаженство при жизни и после смерти».
Следующим речь произносит Павсаний. Продолжая речь Федра, он не соглашается с ним в том, что Федр воспевал «Эрота вообще», когда следовало бы сказать, что Эротов два. В своей речи Павсаний говорит что существует Эрот пошлый и Эрот небесный. Первый дает начало любви, которой любят люди ничтожные. Такие люди, прежде всего, любят тело, но не душу. Это ведет к тому, что любовь их недолговечна, как и предмет их воздыхания, ведь стоит телу потерять красоту, состариться, и любовь такого человека уйдет. Второй же Эрот, небесный, дает начало любви к душе. Павсаний также говорит, что такая любовь имеет лишь мужское начало, это любовь к юношам, поскольку тогда считалось, что любовь к женщине сама по себе является чем-то пошлым. И вот именно такая любовь является истинной.
Следующим слово берет Эриксимах. Опять же, продолжая речь Павсания, он соглашается с тем, что Эрот двойственен, однако вводит новую идею, идею того, что Эрот живет не только в человеке, но и во всей природе. Он говорит о том, что Эрот настолько могущественен, что ведет к благу как людей, так и богов.
Речь Аристофана отличается от предыдущих. Он выдвигает идею о том, что стремление человека к любви, это стремление к целостности. Аристофан рассказывает миф о том, что в давние времена люди были не двух полов, а трех. Существовали андрогины, сочетавшие в себе признаки и мужского и женского пола. Такие люди стали слишком сильны и угрожали бокам, и тогда Зевс решил разделить их на половины. И это стало причиной того, что люди стремятся найти свою половину в другом человеке, и это и именуется любовью. Это чувство охватывает каждого, кому посчастливилось встретить свою половину.
Агафон, говорящий следующим, единственный, кто посчитал должным восхвалять не то чувство, которое приносит Эрот, а самого бога. Он говорит о качествах, присущих Эроту: о его нежности, красоте, добродетельности, храбрости. О том, что Эрот хороший поэт и искусен в ремеслах. И всеми качествами, которыми обладает сам этот бог, он наделяет и тех, кто служит ему, всех любящих и любимых. Надо также заметить, что все, кто служит ему, делают это добровольно, так как с насилием этот бог не имеет ничего общего.
После речи Агафона наступает очередь Сократа высказать свое мнение. Сократ предваряет свою речь вопросами, обращенными к Агафону. С помощью логических умозаключений он приводит всех к тому, что Эрот никак не может быть ни красивым, ни добрым, так как красота и доброта – это то, к чему он сам стремится. А стремиться к тому, чем уже обладаешь бессмысленно. Мы видим, что Сократ не дает идее «успокоиться», он постоянно продвигает ее вперед. Как будто в доказательство своим речам он приводит разговор, состоявшийся у него когда-то с женщиной, которая, по его словам, сделала его столь сведущем в любви, Диотимой. Эта женщина и показывает Сократу, Что Эрот не является какой-либо крайностью, он ни добрый, ни злой, ни красивый, ни безобразный. Она рассказывает историю зачатия Эроса, которая и определяет такое его состояние. Он был зачат бедной и некрасивой Пенией и прекрасным богом Поросом на пире в честь рождения Афродиты. Отсюда его любовь и стремление к прекрасному.
Для людей, как говорит Сократ, это прекрасное является благом, поэтому люди и стремятся к тему, стремятся любить. А благом они хотят обладать вечно, поэтому можно сказать, что стремление к прекрасному – есть стремление к вечному. Это объясняет Диотима на примере стремления людей к продолжению рода. Ведь продолжение рода – это своеобразная надежда на бессмертие, а потому дети – это прекрасно. Так же как и тело, душа тоже стремится к освобождению от бремени, в этом ей помогают знания. Ведь и ученые, и философы, оставляя за собой свои учения, рассчитывают не быть забытыми, а это тоже своего рода бессмертие. Душа каждого человека отвечает на конечность существования, а потому прекрасное – есть то, что мы порождаем, припоминая исчезающее.
После того как Сократ заканчивает свою речь на пиру появляется еще один гость – Алкивиад. Он является поклонником Сократа. Когда Алкивиаду предлагают вознести, также как сделали все присутствующие, хвалу Эроту, он ссылается на чрезмерное опьянение, но, тем не менее, согласился воздать хвалу Сократу.
В речи Алкивиада мы можем увидеть все, о чем говорили до этого остальные гости. Рассказывая о своей любви к Сократу, он выставляет и его и себя приверженцами той самой «небесной» любви. Об этом свидетельствует и желание Алкивиада быть рядом с Сократом лишь потому, что тот может его очень многому научить, и то, что Сократ всем своим поведением давал понять, что его интересует не тело, а душа Алкивиада. Также то, что Сократ не раз спасал Алкивиада в сражениях, показало, каким преданным может быть не только любящий, но и любимый человек.
Итак, подводя итог, можно сказать, что Сократ как никто другой стремится к истине. Это он показал и в своем выступлении, выслушав все точки зрения, а после высказав свою, совершенно иную. Его стремление к истине мы видим и по тому, с какой жадностью он слушал Диотиму, впитывал новые знания. А на этом пиру он хотел еще и донести истину до своих друзей.
Ключевым вопросом в этом диалоге можно назвать вопрос «Что такое прекрасное?». На этот вопрос Сократ также дает ответ. Прекрасное – это то, что мы делаем, чтобы остаться существовать, пусть даже в памяти людей, или в собственных детях.
Описание работы
Платон является одним из родоначальников европейской философии. Его труды, дошедшие до нас, несут в себе его идеи, и высшей из его идей является идея блага. Диалог «Пир», который я хотела бы проанализировать в своем эссе не является исключением. Здесь Платон показывает, что любовь также является благом.
Этот диалог представляет собой застольную беседу, в которой семь человек восхваляют бога любви Эрота. Каждый из последующих ораторов продолжает и дополняет речь предыдущего. Последним выступает Сократ, который, как мы можем заметить, является носителем идей самого Платона. Рассмотрим речи всех участников беседы подробнее.
Картина А. Фейербаха
Очень кратко: Философский текст о природе любви и её видах, представленный в виде беседы древних греков, которые восхваляют бога Эрота. Центральное место занимают идеи Сократа о прекрасном, суть которого - благо.
Аполлодор и его друг
Аполлодор по просьбе друга при встрече с ним рассказывает о пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие и велись речи о любви. Было это давно, сам Аполлодор там не присутствовал, а узнал о беседах тех от Аристодема.
В тот день Аристодем встретил Сократа, который позвал его с собою на ужин к Агафону. Сократ отстал и явился в гости позднее. После ужина присутствующие возлежали и по очереди говорили похвальное слово богу Эроту.
Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота
Федр называет Эрота древнейшим богом, он - первоисточник величайших благ. Нет «большего блага для юноши, чем достойный влюблённый, а для влюблённого - чем достойный возлюбленный». Влюблённый готов на любые подвиги ради любимого, даже умереть ради него. Но именно преданность любимого влюблённому особенно восхищает богов, за что удостаивают возлюбленных большей чести. В качестве примера Федр приводит месть Ахилла за убийство своего поклонника Партокла.
Ведь любящий божественнее любимого, потому что вдохновлён богом.
Именно могущественный бог любви Эрот способен «наделить людей доблестью и даровать им блаженство».
Речь Павсания: два Эрота
Существуют два Эрота: пошлый и небесный. Эрот пошлый даёт любовь людям ничтожным, небесная любовь - это, прежде всего, любовь к юношам, к созданию более умному и возвышенному, чем женщина. Такая любовь - забота о нравственном совершенствовании:
Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу... Стоит лишь отцвести телу, как он «упорхнёт»... А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остаётся верен всю жизнь...
Похвально, если возлюбленный юноша принимает ухаживания поклонника и учится у того мудрости. Но чувства обоих должны быть абсолютно искренни, в них нет места корысти.
Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе
Двойственная природа Эрота проявляется во всём сущем. Умеренный Эрот и разнузданный Эрот должны находиться в гармонии между собой:
Ведь здоровое и больное начала тела... различны и непохожи, а непохожее стремится к непохожему и любит его. Следовательно, у здорового начала один Эрот, у больного - другой.
Необходимо и прекрасно угождать умеренному богу и почитать его, прибегать к Эроту пошлому нужно осторожно, чтобы он не породил невоздержанности. Гадания и жертвоприношения помогают установить дружеские отношения людей с богами.
Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности
Аристофан рассказывает миф об андрогинах - древних людях, состоящих из двух половинок: двух современных людей. Андрогины были очень сильны, за решение напасть на богов Зевс разрезал их пополам.
...когда тела были рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, ничего не хотели делать порознь.
С тех пор половинки андрогинов ищут друг друга, желая слиться воедино. Благодаря соединению мужчины и женщины продолжается человеческий род. Когда мужчина сходится с мужчиной - всё же достигается удовлетворение от соития. Стремление к целостности - это стремление исцелить человеческую природу.
Мужчин, произошедших от прежнего мужчины и которых влечёт друг к другу, Аристофан называет достойнейшими: они от природы самые мужественные.
Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Прежде... мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей несправедливости, мы поселены богом порознь...
Речь Агафона: совершенства Эрота
Эрот - самый совершенный бог. Он - носитель лучших качеств: красоты, храбрости, рассудительности, мастерства в искусствах и ремёслах. Даже боги могут считать Эрота своим учителем.
Сократ скромно замечает, что находится в затруднительном положении после столь прекрасной речи Агафона. Он начинает свою речь диалогом с Агафоном, задавая тому вопросы.
Речь Сократа: цель Эрота - овладение благом
Эрот - это всегда любовь к кому-то или к чему-то, предмет этой любви - то, в чем испытываешь нужду. Если Эрот нуждается в прекрасном, а добро - прекрасно, значит, он нуждается и в добре.
Сократ описал Эрота, будто бы основываясь на рассказе одной мантинеянки, Диотимы. Эрот не прекрасен, однако не безобразен, не добр, но не зол, значит, он находится посередине между всеми крайностями. Но раз он не прекрасен и не добр, его нельзя назвать богом. Согласно Диотиме, Эрот - не бог и не человек, он гений.
Назначение гениев - быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы.
Эрот - сын Пороса и нищей Пении, поэтому он олицетворяет середину между своими родителями: он беден, но «по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному». Эрот храбр, смел и силён, жаждет разумности и достигает её, он занят философией.
Эрот - это любовь к прекрасному. Если прекрасное - благо, то каждый хочет, чтобы оно стало его уделом. Все люди беременны как телесно, так и духовно. Разрешиться от бремени природа может только в прекрасном.
Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном... значит, любовь - это стремление и к бессмертию.
Забота о потомстве - стремление к вечному, в вечности можно достичь прекрасного - блага.
Тут появляется пьяный Алкивиад. Ему предлагают сказать своё слово об Эроте, но он отказывается: звучавшую перед этим речь Сократа он признаёт логически неоспоримой. Тогда Алкивиада просят восхвалять Сократа.
Речь Алкивиада: панегирик Сократу
Алкивиад сравнивает речи Сократа с игрой сатира Марсия на флейте, но Сократ - сатир без инструментов.
Когда я слушаю его, сердце у меня бьётся гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими.
Алкивиад восхищается Сократом. Юноша надеялся почерпнуть его мудрость и хотел соблазнить философа своей красотой, но красота не произвела должного эффекта. Алкивиад был покорён духом Сократа. В совместных с поклонником походах философ показал свои лучшие качества: мужество, стойкость, выносливость. Он даже спас жизнь Алкивиаду и отказывался от награды в его пользу. Сократ обладает неповторимой индивидуальностью по сравнению со всеми остальными.
Заключительная сцена
Сократ предостерегает Агафона от речей Алкивиада: Алкивиад хочет посеять рознь между Агафоном и философом. Затем Агафон возлегает ближе к Сократу. Алкивиад просит Агафона лечь хотя бы между ним и Сократом. Но философ отвечал, что если Агафон возляжет ниже Алкивиада, тогда он, Сократ, не сможет воздать похвалу своему соседу справа, т.е. Агафону. Тут появились шумные гуляки, кто-то ушёл домой. Аристодем заснул, а проснувшись, увидел беседующих Сократа, Аристофана и Агафона. Вскоре Алкивиад ушёл вслед за Сократом.
Удивительные странствия её главного героя излагаются путём его собственного рассказа на пиру у царя народа феаков Алкиноя (Одиссея, IX – XII). Стало хрестоматийным и описание пира в элегии философа и поэта Ксенофана (вольный перевод Пушкина – «Чистый лоснится пол…»).
После обильной еды на пиру гости обращались к вину. Отсюда греческий термин для слова «пир» – симпосион – συμπόσιον – «совместное питье». Название платоновского «Пира» и звучит по-гречески: «симпосион». За чашей вина разговоры эллинских интеллектуалов часто обращались к философским, этическим и эстетическим темам. Философский диалог с тем же названием «Пир» написал также прославленный современник и друг Платона, Ксенофонт .
Главная тема платоновского «Пира» – рассуждения о благе и любви. По ряду свидетельств, в древности этот диалог имел и соответствующие подзаголовки: «О благе» или «Речи о любви».
Великий греческий философ Платон
Несмотря на комичную внешность Сократа, его речи божественны. В них можно найти ответ на все вопросы, занимающие тех, кто хочет достичь высшего благородства.
Личное поведение Сократа безупречно. Участвовавший с ним в военном походе Алкивиад был поражён небывалой физической выносливость философа и его героизмом. В бою Сократ спас Алкивиаду жизнь и потом скромно отказался от полагающейся за это награды.
Сократ вырывает Алкивиада из объятий гетеры Аспазии. Художник Ж. Б. Реньо, 1785
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Аполлодор и его друг
К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен. На днях, когда я шел в город из дому, из Фалера, один мой знакомый увидал меня сзади и шутливо окликнул издали.
– Эй, – крикнул он, – Аполлодор, фалерский житель, погоди-ка!
Я остановился и подождал.
– Аполлодор, – сказал он, – а ведь я как раз искал тебя, чтобы расспросить о том пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие, и узнать, что же это за речи там велись о любви. Один человек рассказывал мне о них со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже все это знаешь. Но сам он ничего толком не мог сообщить, а потому расскажи-ка мне обо всем этом ты – ведь тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга. Но сначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой беседе или нет?
И я ответил ему:
– Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не рассказал тебе ничего толком, если ты думаешь, будто беседа, о которой ты спрашиваешь, происходила недавно, так что я мог там присутствовать.
– Да, именно так я и думал, – отвечал он.
– Да что ты, Главкон? – воскликнул я. – Разве ты не знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет? А с тех пор как я стал проводить время с Сократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает, не прошло и трех лет. дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсь чем-то стоящим, а был жалок, как любой из вас, – к примеру, как ты теперь, если ты думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не философией.
– Чем смеяться над нами, – ответил он, – лучше скажи мне, когда состоялась эта беседа.
– Во времена нашего детства, – отвечал я, – когда Агафон получил награду за первую свою трагедию, на следующий день после того, как он жертвоприношением отпраздновал эту победу вместе с хоревтами.
– Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об этом тебе, не сам ли Сократ?
– Нет, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, – некий Аристодем из Кидафин, маленький такой, всегда босоногий; он присутствовал при этой беседе, потому что был тогда, кажется, одним из самых пылких почитателей Сократа. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспрашивал, и тот подтвердил мне его рассказ.
Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувствую себя, как я уже заметил вначале, достаточно подготовленным. И если вы хотите, чтобы я рассказал все это и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно рад случаю вести или слушать философские речи, не говоря уже о том, что надеюсь извлечь из них какую-то пользу; зато когда я слышу другие речи, особенно ваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мне становится жаль вас, моих приятелей, потому что вы думаете, будто дело делаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаете несчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы – это я не то что допускаю, а знаю твердо.
– Всегда-то ты одинаков, Аполлодор: вечно ты поносишь себя и других и, кажется, решительно всех, кроме Сократа, считаешь достойными сожаления, а уже себя самого – в первую голову. За что прозвали тебя бесноватым, этого я не знаю, но в речах твоих ты и правда всегда таков: ты нападаешь на себя и на весь мир, кроме Сократа.
– Ну как же мне не бесноваться, милейший, как мне не выходить из себя, если таково мое мнение и обо мне самом, и о вас.
– Не стоит сейчас из-за этого пререкаться, Аполлодор. Лучше исполни нашу просьбу и расскажи, какие там велись речи.
– Они были такого примерно рода… Но я попытаюсь, пожалуй, рассказать вам все по порядку, так же как и сам Аристодем мне рассказывал.
Итак, он встретил Сократа – умытого и в сандалиях, что с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так вырядился. Тот ответил:
– На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшись многолюдного сборища, но пообещал прийти сегодня. Вот я и принарядился, чтобы явиться к красавцу красивым. Ну а ты, – заключил он, – не хочешь ли ты пойти на пир без приглашения?
И он ответил ему:
– Как ты прикажешь!
– В таком случае, – сказал Сократ, – пойдем вместе и, во изменение поговорки, докажем, что «к людям достойным на пир достойный без зова приходит». А ведь Гомер не просто исказил эту поговорку, но, можно сказать, надругался над ней. Изобразив Агамемнона необычайно доблестным воином, а Менелая «слабым копейщиком», он заставил менее достойного Менелая явиться без приглашения к более достойному Агамемнону, когда тот приносил жертву и давал пир.
Выслушав это, Аристодем сказал:
– Боюсь, что выйдет не по-моему, Сократ, а скорее по Гомеру, если я, человек заурядный, приду без приглашения на пир к мудрецу. Сумеешь ли ты, приведя меня, как-нибудь оправдаться? Ведь я же не признаюсь, что явился незваным, а скажу, что пригласил меня ты.
– «Путь совершая вдвоем», – возразил он, – мы обсудим, что нам сказать. Пошли!
Обменявшись такими примерно словами, они отправились в путь. Сократ, предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодем останавливался его подождать, велел ему идти вперед. Придя к дому Агафона, Аристодем застал дверь открытой, и тут, по его словам, произошло нечто забавное. К нему тотчас выбежал раб и отвел его туда, где уже возлежали готовые приступить к ужину гости. Как только Агафон увидел вошедшего, он приветствовал его такими словами:
– А, Аристодем, ты пришел кстати, – как раз поужинаешь с нами. Если же ты по какому-нибудь делу, то отложи его до другого раза. Ведь я и вчера уже искал тебя, чтобы пригласить, но нигде не нашел. А Сократа что же ты не привел к нам?
– И я, – продолжал Аристодем, – обернулся, а Сократ, гляжу, не идет следом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласил меня сюда ужинать.
– И отлично сделал, что пришел, – ответил хозяин, – но где же он?
– Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, куда он девался.
– Ну-ка, – сказал Агафон слуге, – поищи Сократа и приведи его сюда. А ты, Аристодем, располагайся рядом с Эриксимахом!
И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог возлечь; а другой раб тем временем вернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается.
– Что за вздор ты несешь, – сказал Агафон, – позови его понастойчивей!
Но тут вмешался Аристодем.
– Не нужно, – сказал он, – оставьте его в покое. Такая уж у него привычка – отойдет куда-нибудь в сторонку и станет там. Я думаю, он скоро явится, не надо только его трогать.
– Ну что ж, пусть будет по-твоему, – сказал Агафон. – А нас всех остальных, вы, слуги, пожалуйста, угощайте! Подавайте нам все, что пожелаете, ведь никаких надсмотрщиков я никогда над вами не ставил. Считайте, что и я, и все остальные приглашены вами на обед, и ублажайте нас так, чтобы мы не могли на вас нахвалиться.
Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не раз порывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократ все-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, не так уж долго. И Агафон, возлежавший в одиночестве с краю, сказал ему:
– Сюда, Сократ, располагайся рядом со мной, чтобы и мне досталась доля той мудрости, которая осенила тебя в сенях. Ведь, конечно же, ты нашел ее и завладел ею, иначе ты бы не тронулся с места.
– Хорошо было бы, Агафон, – отвечал Сократ, садясь, – если бы мудрость имела свойство перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке из полного сосуда в пустой. Если и с мудростью дело обстоит так же, я очень высоко ценю соседство с тобой: я думаю, что ты до краев наполнишь меня великолепнейшей мудростью. Ведь моя мудрость какая-то ненадежная, плохонькая, она похожа на сон, а твоя блистательна и приносит успех: вон как она, несмотря на твою молодость, засверкала позавчера на глазах тридцати с лишним тысяч греков.
– Ты насмешник, Сократ, – сказал Агафон. – Немного погодя, взяв в судьи диониса, мы с тобой еще разберемся, кто из нас мудрей, а покамест принимайся за ужин!
– Затем, – продолжал Аристодем, – после того как Сократ возлег и все поужинали, они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, что
полагается, и приступили к вину. И тут Павсаний повел такую речь.
– Хорошо бы нам, друзья, – сказал он, – не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас: вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить поумеренней.
И Аристофан ответил ему:
– Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам вчера выпил лишнего.
Услыхав их слова, Эриксимах, сын Акумена, сказал:
– Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать еще одного из вас – Агафона: в силах ли он пить?
– Нет, я тоже не в силах, – ответил Агафон.
– Ну, так нам, кажется, повезло, мне, Аристодему, Федру и остальным, – сказал Эриксимах, – если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь, – мы-то всегда пьем по капле. Сократ не в счет: он способен и пить и не пить, так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен. А раз никто из присутствующих не расположен, по-моему, пить много, я вряд ли кого-либо обижу, если скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело людям, это мне, как врачу, яснее ясного. Мне и самому неохота больше пить, и другим я не советую, особенно если они еще не оправились от похмелья.
– Сущая правда, – подхватил Федр из Мирринунта, – я-то и так всегда тебя слушаюсь, а уж когда дело касается врачевания, то и подавно, но сегодня, я думаю, и все остальные, если поразмыслят, с тобой согласятся.
Выслушав их, все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своего удовольствия.
– Итак, – сказал Эриксимах, – раз уж решено, чтобы каждый пил сколько захочет, без всякого принуждения, я предлагаю отпустить эту только что вошедшую к нам флейтистку, – пускай играет для себя самой или, если ей угодно, для женщин во внутренних покоях дома, а мы посвятим сегодняшнюю нашу встречу беседе. Какой именно – это я тоже, если хотите, могу предложить.
Все заявили, что хотят услыхать его предложение. И Эриксимах сказал:
– Начну я так же, как Меланиппа у Эврипида: «Вы не мои слова сейчас услышите», а нашего Федра. Сколько раз Федр при мне возмущался: «Не стыдно ли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому могучему и великому богу, ни один из поэтов – а их было множество – не написал даже похвального слова. Или возьми почтенных софистов: Геракла и других они восхваляют в своих перечислениях, как, например, достойнейший Продик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка, в которой превозносились полезные свойства соли, да и другие вещи подобного рода не раз бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до сих пор никто еще не отважился достойно воспеть, и великий этот бог остается в пренебрежении!» Федр, мне кажется, прав. А поэтому мне хотелось бы отдать должное Федру и доставить ему удовольствие, тем более что нам, собравшимся здесь сегодня, подобает, по-моему, почтить этого бога. Если вы разделяете мое мнение, то мы бы отлично провели время в беседе. Пусть каждый из нас, справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту, и первым пусть начнет Федр, который и возлежит первым, и является отцом этой беседы.
– Против твоего предложения, Эриксимах, – сказал Сократ, – никто не подаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви, ни Агафону с Павсанием, ни, подавно, Аристофану, – ведь все, что он делает, связано с дионисом и Афродитой, – да и вообще никому из тех, кого я здесь вижу, не к лицу его отклонять. Правда, мы, возлежащие на последних местах, находимся в менее выгодном положении; но если речи наших предшественников окажутся достаточно хороши, то с нас и этого будет довольно. Итак, в добрый
час, пусть Федр положит начало и произнесет свое похвальное слово Эроту!
Все, как один, согласились с Сократом и присоединились к его пожеланию. Но всего, что говорил каждый, Аристодем не запомнил, да и я не запомнил всего, что пересказал мне Аристодем. Я передам вам из каждой речи то, что показалось мне наиболее достойным памяти.
Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота
Итак, первым, как я уже сказал, говорил Федр, а начал он с того, что Эрот – это великий бог, которым люди и боги восхищаются по многим причинам, и не в последнюю очередь из-за его происхождения: ведь почетно быть древнейшим богом. А доказательством этого служит отсутствие у него родителей, о которых не упоминает ни один рассказчик и ни один поэт. Гесиод говорит, что сначала возник Хаос, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
С нею Эрот…
В том, что эти двое, то есть Земля и Эрот, родились после Хаоса, с Гесиодом согласен и Акусилай. А Парменид говорит о рождающей силе, что
Первым из всех богов она сотворила Эрота.
Таким образом, весьма многие сходятся на том, что Эрот – бог древнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником величайших благ. Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного – чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, – только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, – да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот.
Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида, дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще живы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих в привязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются его родственниками, а на самом деле – чужие ему люди; этот ее подвиг был одобрен не только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавших прекрасные дела, боги лишь считанным даровали почетное право возвращения души из Аида, то ее душу они выпустили оттуда, восхитившись ее поступком. Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность в любви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя, что он, как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-за любви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым. Поэтому боги наказали его, сделав так, что он погиб от рук женщины, в то время как Ахилла, сына Фетиды, они почтили, послав на Острова блаженных; узнав от матери, что он умрет, если
убьет Гектора, а если не убьет, то вернется домой и доживет до старости, Ахилл смело предпочел прийти на помощь Патроклу и, отомстив за своего поклонника, принять смерть не только за него, но и вслед за ним. И за то, что он был так предан влюбленному в него, безмерно восхищенные боги почтили Ахилла особым отличием. Эсхил говорит вздор, утверждая, будто Ахилл был влюблен в Патрокла: ведь Ахилл был не только красивей Патрокла, как, впрочем, и вообще всех героев, но, по словам Гомера, и гораздо моложе, так что у него даже борода еще не росла. И в самом деле, высоко ценя добродетель в любви, боги больше восхищаются, и дивятся, и благодетельствуют в том случае, когда любимый предан влюбленному, чем когда влюбленный предан предмету своей любви. Ведь любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом. Вот почему, послав Ахилла на Острова блаженных, боги удостоили его большей чести, чем Алкестиду. Итак, я утверждаю, что Эрот – самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболее способный наделить людей доблестью и даровать им блаженство при жизни и после смерти.
Речь Павсания: два Эрота
Вот какую речь произнес Федр. После Федра говорили другие, но их речи Аристодем плохо помнил и потому, опустив их, стал излагать речь Павсания. А Павсаний сказал:
– По-моему, Федр, мы неудачно определили свою задачу, взявшись восхвалять Эрота вообще. Это было бы правильно, будь на свете один Эрот, но ведь Эротов больше, а поскольку их больше, правильнее будет сначала условиться, какого именно Эрота хвалить. Так вот, я попытаюсь поправить дело, сказав сперва, какого Эрота надо хвалить, а потом уже воздам ему достойную этого бога хвалу. Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота; следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но из этого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но я попытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих.
О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни прекрасным, ни безобразным. Например, все, что мы делаем сейчас, пьем ли, поем ли или беседуем, прекрасно не само по себе, а смотря по тому, как это делается, как происходит: если дело делается прекрасно и правильно, оно становится прекрасным, а если неправильно, то, наоборот, безобразным. То же самое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот, который побуждает прекрасно любить.
Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот почему они и способны на что угодно – на хорошее и на дурное в одинаковой степени. Ведь идет эта любовь как-никак от богини, которая не только гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и к женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая,
во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от
него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще. Но утверждают-то они это, глядя на поведение как раз таких людей и видя их назойливость и непорядочность, ибо любое дело, если только оно делается непристойно и не так, как принято, не может не заслужить порицания.
Обычай насчет любви, существующий в других государствах, понять нетрудно, потому что там все определено четко, а вот здешний и лакедемонский куда сложней. В Элиде, например, и в Беотии, да и везде, где нет привычки к мудреным речам, принято просто-напросто уступать поклонникам, и никто там, ни старый, ни молодой, не усматривает ничего предосудительного в этом обычае, для того, видимо, чтобы тамошним жителям – а они не мастера говорить – не тратить сил на уламывания; в Ионии же и во многих других местах, повсюду, где правят варвары, это считается предосудительным. Ведь варварам, из-за их тиранического строя, и в философии, и в занятиях гимнастикой видится что-то
предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, просто невыгодно, чтобы у их подданных рождались высокие помыслы и укреплялись содружества и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, очень способствует та любовь, о которой идет речь. На собственном опыте узнали это и здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к нему Гармодия положила конец их владычеству.
Таким образом, в тех государствах, где отдаваться поклонникам считается предосудительным, это мнение установилось из-за порочности тех, кто его придерживается, то есть своекорыстных правителей и малодушных подданных; а в тех, где это просто признается прекрасным, этот порядок идет от косности тех, кто его завел. Наши обычаи много лучше, хотя, как я уже сказал, разобраться в них не так-то легко. И правда, есть учесть, что, по общему мнению, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достойных и благородных, хотя бы они были и не так хороши собой; если учесть, далее, что влюбленный встречает у всех удивительное сочувствие и ничего зазорного в его поведении никто не видит,
что победа в любви – это, по общему мнению, благо, а поражение – позор; что обычай не только оправдывает, но и одобряет любые уловки домогающегося победы поклонника, даже такие, которые, если к ним прибегнешь ради любой другой цели, наверняка вызовут всеобщее осуждение (попробуй, например, ради денег, должности или какой-нибудь другой выгоды вести себя так, как ведут себя порою поклонники, донимающие своих возлюбленных униженными мольбами, осыпающие их клятвами, валяющиеся у их дверей и готовые выполнять такие рабские обязанности, каких не возьмет на себя последний раб, и тебе не дадут проходу ни друзья, ни враги: первые станут тебя отчитывать, стыдясь за тебя, вторые обвинят тебя в угодничестве и подлости; а вот влюбленному все это прощают, и обычай всецело на его стороне, словно его поведение поистине безупречно), если учесть наконец – и это самое поразительное, – что, по мнению большинства, боги прощают нарушение клятвы только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва – это не клятва, и что, следовательно, по здешним понятиям, и боги и люди предоставляют влюбленному любые права, – если учесть все это, вполне можно заключить, что и любовь и благоволение к влюбленному в нашем государстве считаются чем-то безупречно прекрасным. Но если, с другой стороны, отцы приставляют к своим сыновьям надзирателей, чтобы те прежде всего не позволяли им беседовать с поклонниками, а сверстники и товарищи сыновей обычно корят их за такие беседы, причем старшие не пресекают и не опровергают подобные укоры как несправедливые, то, видя это, можно, наоборот, заключить, что любовные отношения считаются у нас чем-то весьма постыдным.
А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как я сказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно совершается прекрасно – оно прекрасно, если безобразно – оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притом угождать низко, но прекрасно – и человеку достойному, и достойнейшим образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, улетая», посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному.
Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, а других избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогался своего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязание позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтому считается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-то времени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно отдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимо от того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или же неспособностью пренебречь благодеяниями, деньгами или политическими расчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи, не говоря уже о том, что на их почве никогда не вырастает благородная дружба. И значит, достойным образом угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мы считаем, что если поклонника, как бы рабски ни служил он по своей воле предмету любви, никто не упрекнет в позорном угодничестве, то и другой стороне остается одна непозорная разновидность добровольного рабства, а именно рабство во имя совершенствования.
И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясь усовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другой добродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным, ни унизительным. Так вот, если эти два обычая – любви к юношам и любви к мудрости и всяческой добродетели – свести к одному, то и получится, что угождать поклоннику – прекрасно. Иными словами, если поклонник считает нужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению, услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказывать человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен сделать юношу
умнее и добродетельней, а юноша желает набраться образованности и мудрости, – так вот, если оба на этом сходятся, только тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях – нет. В этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не обмануться – позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на поверку человеком скверным и недостойным, – такое заблуждение все равно остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше и совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всего на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви принадлежат другой Афродите – пошлой. Вот что, Федр, – заключил Павсаний, – могу я без подготовки прибавить насчет Эрота к сказанному тобой.
Сразу за Павсанием завладеть вниманием – говорить такими созвучиями учат меня софисты – должен был, по словам Аристодема, Аристофан, но то ли от пресыщения, то ли от чего другого на него как раз напала икота, так что он не мог держать речь и вынужден был обратиться к ближайшему своему соседу Эриксимаху с такими словами:
– Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вместо меня, пока я не перестану икать.
И Эриксимах отвечал:
– Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся очередью, и я буду держать речь вместо тебя, а ты, когда прекратится икота, – вместо меня. А покуда я буду говорить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота пройдет. Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло водой. А уж если с ней совсем не будет сладу, пощекочи чем-нибудь в носу и чихни. Проделай это разок-другой, и она пройдет, как бы сильна ни была.
– Начинай же, – ответил Аристофан, – а я последую твоему совету.
Prostoкniga предлагает читателям ознакомиться с классикой философии, диалогами Платона в произведении "Пир".
« » - диалог , посвященный проблеме Эрота (Любви). На пиру происходит беседа драматурга Агафона, Сократа, политика Алкивиада, комедиографа Аристофана и других.
Источник фото: russianway.rhga.ru
Анализ и краткое содержание. Структурно произведение разделено на семь диалогов с основными действующими лицами: Аполлодором, Федром, Павсанием, Эриксимахом, Аристофаном, Агафоном, Алкивиадом и, конечно же, . Каждый диалог следует поочередно, дополняя и развивая предыдущий. Беседы затрагивают одну и туже тему любви, но с разных сторон, позиций, взглядов и мнений. Таким образом, Платон пытался прийти к единому истинному умозаключению в волнительных вопросах, как для философии, так и для философов и риторов тех времен. Более того, сам диалог, как литературная форма, является для Платона способом достижения истинного знания.
Как пишет кандидат философских наук, Екатерина Матусова: «Сократ изобретает как средство общения диалог – беседу, состоящую из вопросов и ответов – именно потому, что эта форма абсолютно рациональна: она не действует на чувства, но требует постоянного бодрствования ума, который должен изобличать мысль во лжи на каждом ее повороте».
То есть, итогом любого диалога должно в идеале стать настоящее знание, а не пустая мысль. Это нужно, в первую очередь, для того, чтобы человек, который живет во власти ложного мнения, избавился от невежества. Ведь для платоновского Сократа человек, живущий мнениями и ложными мнениями, а не знаниями, пребывает во мраке и тумане, постоянно гонится за тенью, все время натыкаясь на «предметы жизни». А во-вторых, это нужно для того, чтобы человек осознал, что не «всякое умственное рассуждение есть истинно». Ведь из двух противоположных рассуждений об одном и том же предмете, одно, как минимум, ложно. Но вот какое из них истинно, а какое нет – неясно. И из этого вытекает главный тезис Сократовской этики: «Люди грешат по неведению (добра и зла)», но это не снимает с них моральной ответственности. Поэтому для Платона и Сократа диалог имел еще одну задачу – найти и вывести законы, по которым можно достичь истины. Таким образом, можно предположить, что для платоновского Сократа диалог – это не только средство, не только рациональная форма беседы, это путь познания, который так же может быть окутан лживыми домыслами и мнениями, избавиться от которых человеку следует как можно скорей. Но если мы правильно думаем и говорим о предмете, то это еще ничего не значит. Как пишет академик Российской Академии Наук Владимир Топоров: «Для Платона главным критерием истинного знания служит только соответствующее поведение».
То есть, если человек постигает истину, то и дела его должны соответствовать ей. Без этого – истина всего лишь мнение.
И из этого суждения следует всем известный с детства перефразированный Кантовский нравственный императив: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой».
В тоже время, надо понимать и тот факт, что в своем творчестве Платон никогда не говорит от первого лица. Действующим героем всегда выступает Сократ (учитель Платона), который беседует с такими же реальными людьми, с которыми он мог бы на самом деле общаться или же действительно общался. Поэтому все свои идеи, а также все, что было на самом деле сказано или сделано Сократом, Платон вкладывает в его уста. Однако Платон несколько гиперболизирует образ своего учителя, выстраивая его образ так, чтобы продемонстрировать его совершенную добродетель, создавая облик «человека-познавшего» и «идеального философа». А без этого литературный образ Сократа не мог бы «изобличать незнание собеседника, запутав его окончательно, чтобы он (собеседник) больше не видел никакого выхода. А это нужно для того, чтобы человек всей глубиной своей сущности понял, как он далек от правды», – говорит Екатерина Матусова. И этот факт должен сподвигнуть человека на мужественный труд истинного познания. Ведь для Платона познание – это путь, который человеческая душа осуществляет самостоятельно и никак иначе. Без этого невозможно было бы использовать, как в педагогических, так и нравственных целях сами диалоги.
Но в то же время Платон не биограф и не летописец, он философ и писатель, который создает текст, как сказала Екатерина Матусова: «подчиняя его своим личным целям». Так и в произведении «Пир», Платон выстраивает диалоги таким образом, чтобы Сократ сумел изобличить незнание или заблуждение своих собеседников в вопросе любви. В данном произведении Платон описывает любовь не столько эротического характера, а больше метафизического, подчиняя ее идее познания. Как уже было сказано, для того, чтобы человек стал на путь постижения правды, ему для начала следует избавиться от ложных мнений. А это мужественный поступок и он подобен подвигу, ведь слишком многое препятствует познанию. Но движимой силой этого труда выступает любовь. «Она не переставая влечет того, кто пока не имеет, к тому, чем он желает обладать» - говорит Владимир Топоров. Ведь, если разобраться, само слово философия переводиться, как «любовь к мудрости». То есть, «философ – это страстно вожделеющий разума» - пишет Платон.
Источник фото: abc-people.com
В тоже время, надо понимать и тот факт, что под словом любовь понималось и понимается достаточно многое. Например, для Федра из произведения «Пир», любовь понималась как древнейшее божество (чувство). Павсаний же описывает две любви: разрушающую и созидательную. Эриксимах понимает под любовью природу, которая наполняет суть всех вещей, событий и поступков. Аристофан в своей речи говорит о том, что любовь является стремлением человека к изначальной цельности, приводя пример мифа об «Андрогине», когда человек родился из одного существа андрогина: половина мужская, другая – женская. Разделенные по воле богов, мужчина и женщина ищут свою половинку, чтобы объединиться. Любовь для Аристофана – «жажда цельности и стремление к ней». А, например, для Агафона, любовь совершенна. Она есть началом жизни, позволяющим зародиться всему живому. А вот Сократ в своей речи ставит под сомнение слова участников беседы.
Как уже было сказано, любовь для платоновского Сократа – движущая сила на пути к познанию. Под конечной целью познания мы понимаем достижения блага, которое прекрасно. То есть, «жажда блага» и «жажда прекрасного» не что иное, как любовь. Как говорит Екатерина Матусова: «Эта жажда врожденна человеку потому, что он томится воспоминаниями о том истинно прекрасном, которое душа его видела воочию до ниспадения в тело. Она несет в себе его отблеск в себе самой, и он тревожит ее, желая прорваться наружу». Поэтому для Платона суть познания раскрывается через припоминание того, что таится в душе, через жажду блага, то есть, через желание человека вспомнить прекрасное (истину). И в то же время припоминание прекрасного может осуществляться и в другом человеке.
«Томясь воспоминаниями о небесной красоте, душа устремляется к тому человеку, в облике которого ей чудиться отблеск искомой красоты» - пишет Екатерина Матусова.
Любовь, по Платону, это стремление не к человеку, это стремление к прекрасному в человеке. Чем больше человек постигает истинного, чем больше «жаждет блага», чем больше его душа «припоминает», тем больше ему хочется видеть прекрасного в душе того человека, к которому он почувствовал влечение.
Это влечение, по Платону, есть низшей формой любви, но необходимым этапом восхождения к ее вершине. Стремление души человека к счастью и бессмертию – есть вершиной любви. Но так как бессмертие на земле невозможно, а душа желает обрести счастье и бессмертие здесь и сейчас, то влечение людей и душ, помогает в этом. Через потомство человек обретает бессмертие. Но это бессмертие относительное, кратковременное и мнимое. Поэтому душа стремится постигать нравственную красоту, освобождаясь от оков бренности. И познав добродетель, душа человека способна увидеть «источник всякой красоты»: «Кто наставляемый на путь любви, тот будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды – нечто, во-первых, вечное, то есть, не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразие. Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в себе единообразное.» - говорит Сократу жрица Диотима. Это и есть конечная цель любовного влечения: чистота, бессмертие и божественно прекрасное.
Источник фото: russianway.rhga.ru
В общем, человек, достигший вершин любви, не только совершенно добродетелен, но и несет в себе черты бессмертного и божественно прекрасного.
Диалоги Платона увлекательны и глубокомысленны. Каждый человек, который движем жаждой познания, обязан ознакомиться с произведениями этого великого философа всех времен и народов.
Забавное видео
2-х летний малыш любит бросать. Смотрите, что получилось, когда родители купили ему баскетбольное кольцо!
