Кто познакомил мейерхольда с райх какая актриса. Отвергнутая красавица

Всеволод Мейерхольд — великий режиссер, новатор, реформатор сцены — до конца своих дней был предан единственной женщине, актрисе, которую сам же и создал, — Зинаиде Николаевне Райх. Их путь друг к другу был сложным, но это был путь выдающихся творческих личностей, а в такой ситуации вряд ли можно ожидать чего-то другого.

Всеволод Мейерхольд родился 28 января 1874 года в городе Пенза в обрусевшей немецкой семье. Учился в Москве на юридическом факультете, затем поступил на драматические курсы, был артистом Московского Художественного театра, позже — провинциальным режиссером, работающим по методу Художественного театра. Журналисты называли его декадентом, с ним ссорилась первая актриса Александрийского театра Марья Гавриловна Савина — ей очень не нравилось, что директор императорских театров, тончайший Владимир Теляковский сделал ставку на молодую режиссуру и взял Мейерхольда в штат. Даже враги признавали его дар, он сделал себе громкое имя, но в основоположники нового театра его вывела Октябрьская социалистическая революция, или, как принято сейчас говорить, октябрьский переворот.

Мейерхольд был человек театра, и действительность у него часто сливалась с игрой, а игра становилась священнодействием — так и надо понимать его послеоктябрьские манифесты и фотографии в красноармейской униформе. Он был впечатлителен, желчен, великолепно образован, склонен к самоанализу и предубеждениям.

Но к человеческим качествам самого Мейерхольда такого рода рассуждения не имеют отношения. Истовость и способность идти до конца заставили его в 21 год сменить вероисповедание и из немца и лютеранина Карла Теодора Казимира Мейергольда превратиться в православного Всеволода Мейерхольда. (Всеволодом звали его юношеского кумира, писателя Гаршина.)

К моменту встречи с Зинаидой Райх, которая стала вторым — вместе со сценой — смыслом его существования, Мейерхольду было уже 47 лет, он был знаменит, женат, имел трех дочерей. Но в Зинаиду Райх Мейерхольд влюбился страстно, самозабвенно, без памяти. Имея тонкую, интеллигентную и преданную жену, он почувствовал потребность в иной женщине, свободной и раскрепощенной. И такой женщиной оказалась Зинаида Николаевна.

Зинаида Николаевна Райх родилась 21 июня 1894 года в селении Ближние Мельницы близ Одессы в семье обрусевшего немца-железнодорожника. Еще учась в 8-м классе она угодила под надзор полиции и была исключена из гимназии за политическую связь с партией эсеров. В отличие от отца, старого члена РСДРП, юная гимназистка выбрала партию экстремистскую, делавшую ставку на террор. В этом поступке сполна проявился юношеский максимализм. В революцию она кинулась очертя голову.

Именно в редакции эсеровской газеты «Дело народа», где Райх служила машинисткой в 1917-м, она страстно увлеклась начинающим поэтом Сергеем Есениным, который печатался в этой газете. Любовь вспыхнула мгновенно, и в августе того же года они обвенчались. Более того, любовь полностью оттеснила «политику», которую Есенин отнюдь не одобрял. В коротком промежутке между февралем и октябрем Райх с той же горячностью, которая вчера еще толкала ее в революцию, теперь отдалась устройству семейного гнезда. Первое время молодожены жили врозь, как бы присматриваясь друг к другу, но вскоре поселились вместе, и Есенин даже потребовал, чтобы Зинаида оставила работу. Жили они без особого комфорта, но не бедствовали и даже принимали гостей. С гордостью Есенин сообщал всем и каждому: «У меня есть жена». Даже Блок удивленно отметил в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности».

Однако времена были трудные, голодные, о «собственности» не приходилось и мечтать. И посему семейная идиллия быстро закончилась. На некоторое время молодые супруги расстались. Есенин отправился в Константинове, беременная Зинаида Николаевна уехала к своим родителям в Орел, где в мае 1918 года родила дочь Татьяну. Спустя почти два года появился на свет их второй ребенок — сын Константин. Но семейного гнезда уже не было. Как писала дочь Есенина Татьяна: «Насовсем родители разъехались где-то на рубеже 1919—1920 годов, после чего уже никогда вместе не жили».

Нужна была незаурядная сила духа, чтобы начать жизнь сначала. И Зинаиде Николаевне это удалось. В августе 1920 года она поступила на службу в Наркомпрос — инспектором подотдела народных домов, а осенью следующего года стала студенткой Государственных экспериментальных театральных мастерских (ГЭКТЕМАСа). Трудно сказать, долго ли горевала после разрыва с Есениным Зинаида Райх, ютясь с двумя малышами в Доме ребенка на Остоженке. В любом случае без поклонников она не осталась, одним из которых был известный критик Виктор Шкловский. Но в итоге судьба свела ее с Мейерхольдом. А сведя, связала накрепко. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, начались «отношения».

Современники давали Зинаиде Райх самые противоречивые оценки. Одни описывают ее как красавицу, преданную жену и прекрасную мать. В других воспоминаниях она выглядит экзальтированной, неуравновешенной, отнюдь не красивой, но обладавшей определенной сексапильностью, женщиной, которая не могла не давать поводов для ревности обоим мужьям. Сначала Есенину, затем Мейерхольду.

Придя в студию Мейерхольда, Райх увлеклась его творческими идеями создания нового, авангардного театра. Не найдя себя в революции, она попала в эмоциональную, чувственную среду Мейерхольда, и он смог открыть то, что так глубоко в ней таилось. «Мастер строил спектакль, как строят дом, и оказаться в этом доме, хотя бы дверной ручкой, было счастьем», — говорили актеры о великом Мейерхольде.

Их встреча была судьбоносной. Ища свою Галатею, он влюбился в молодую ученицу. В 1921 году слушатели ГЭКТЕМАСа, шедшие на учебу по переулкам между Тверской и Большой Никитской, часто замечали странную фигуру — приглядевшись, они понимали, что под красноармейской шинелью не один, а два человека. Учитель обнимал их однокурсницу, двадцатипятилетнюю красавицу Райх. Окружающим это не нравилось: те, кто любил Мейерхольда, не прощали Райх его любви. Не прощали ему и враги, которых у Мейерхольда было немало.

Подобно Станиславскому, Мейерхольд был целомудренным человеком, и околотеатральные сплетники никогда не находили в его личной жизни «сюжетов», способных дать пищу их воображению. Для Мейерхольда личная жизнь и сценическая работа были отделены друг от друга. Если он и увлекался порой, как, например, очаровательной Ниной Коваленской, то его чувства неизменно оставались в духовной и платонической сфере. Райх же объединила половинки бытия Мейерхольда в одно целое: дом и сцену, работу и любовь, театр и жизнь.

Мейерхольд ушел к Райх от женщины, с которой прожил всю жизнь. Они познакомились еще детьми, поженились во время студенчества, и жена поддерживала его в горе и в радости — к тому же у них было три дочери. Но он поступил в духе своих представлений о долге, ответственности и мужском поступке: отсек прошлую жизнь и даже взял новую фамилию — теперь его звали Мейерхольд-Райх. Он задался целью создать любимую заново — ей предстояло стать великой актрисой.

Понятно, что Всеволод Эмильевич страстно любил жену и всю жизнь находился в состоянии ревнивого возбуждения. Режиссер Валентин Плучек рассказывал, что однажды, во время репетиции «Бани», Райх слегка флиртовала с Маяковским — кажется, ей льстило, что тот положил на нее глаз. И когда Маяковский пошел курить в фойе, а Зинаида Николаевна последовала за ним, то Мейерхольд объявил перерыв, хотя репетиция едва успела начаться, и немедленно к ним присоединился. Не то чтобы он не доверял своей половине. Но, ощущая всю степень ее женственности, предпочитал присматривать, не ручаясь, судя по всему, даже за друзей. Но вот уж кто воистину подавал повод для ревности, так это Есенин, внезапно возникший в жизни счастливой четы. Ведь став женой знаменитого Мейерхольда (а вскоре и его первой актрисой), Райх снова вызвала небескорыстный интерес скандального поэта. Биограф Мейерхольда вспоминал, что единственным человеком, кому подчинялся буйный и пьяный Есенин, был, как ни странно, Всеволод Эмильевич. Блудный отец являлся в дом Мейерхольдов, мог среди ночи потребовать предъявить детей, которых Всеволод Эмильевич, кстати говоря, усыновил. Но мало этого: Есенин стал встречаться с Райх на стороне.

Когда Есенин покончил с собой, с Райх случился сильный припадок. Преданный Мейерхольд поил ее лекарствами, менял компрессы и сопровождал на похоронах. От пережитого потрясения Райх отходила долгие годы.

Решимся предположить, что она любила обоих, хотя и по-разному. Есенина — страстно и одержимо. Мейерхольда — ясно, радостно и благодарно. Придя с репетиции, могла заявить на весь дом: «Мейерхольд — бог!». И тут же отчитать свое божество за мелкую бытовую провинность. Она стремилась освободить его от домашних забот, чтобы мастер мог всецело принадлежать творчеству. Он же, в свою очередь, доверял ее эстетическому чутью, часто советовался относительно эскизов к спектаклям.

В театре Райх не любили и постоянно унижали. Мейерхольд же, заботясь о покое и душевном комфорте жены, был готов на все. Даже иронического тона в отношении Райх он не терпел. Однажды на сборе труппы объявил, что хочет ставить «Гамлета». Актер Николай Охлопков (памятный широкой публике по роли Васьки Буслая в фильме «Александр Невский») неосмотрительно спросил: «И кто в главной роли?». Мейерхольд, похоже, всерьез ответил: «Конечно, Райх». Несдержанный Охлопков хохотнул: «Если Райх — Гамлет, то я — Офелия...» И был немедленно уволен.

Но основная заслуга Мейерхольда перед женой заключалась не в том, что он стоял на страже ее профессиональной репутации, что усыновил детей и обеспечил им чувство защищенности и надежного дома, что из беспомощной дебютантки сделал хорошую актрису, познавшую горячий зрительский восторг, главное — он подарил ей долгие годы душевного здоровья, оградив от болезни, которая настигла ее в юности и рецидивы которой проявились лишь через полтора десятилетия, спровоцированные газетной травлей Мейерхольда и закрытием театра.

Еще в 26 лет, в начале 1921 года, Райх пережила каскад недугов: брюшной тиф, волчанку, сыпной тиф. Будущие супруги были еще на «вы», когда Зинаида Николаевна, к изумлению Мейерхольда, вдруг произнесла: «У вас из сердца торчат ножи». Это были первые симптомы отравления мозга сыпнотифозным ядом. Такие интоксикации обычно приводят к буйному помешательству (а у Зинаиды Николаевны было чередование нескольких маний). Но приступы вскоре проходят, хотя последствия могут сопровождать больного до самой гробовой доски. Мейерхольд знал, что для излечения надо загрузить Райх интересной работой и оберегать от волнений. Чем и занимался на протяжении всей совместной жизни. Кстати сказать, он вообще интересовался физиологией мозга. В молодости, готовя роль Треплева в «Чайке», специально довел себя до помешательства и с большим трудом самостоятельно вышел из этого состояния. Словом, Мейерхольд знал, как обращаться с пережившей приступ помешательства женой. Именно ему следует записать в заслугу, что если Райх и вспоминала о сумасшедшем доме, где побывала в молодости, то вспоминала... с юмором.

Газетчики восторгались нечеловеческими криками ее героинь. Но дело в том, что на сцене Райх вела себя, как в жизни. Однажды она обнаружила, что на базаре у нее вытащили кошелек, — и закричала. И это было так страшно, что потрясенный воришка вернулся, тихо отдал ей краденое и убежал.

Молва вменяла Райх в вину, будто она отлучала от Мейерхольда соратников и учеников. Но, по мнению директора Музея-квартиры Мейерхольда Натальи Макеровой, если и отлучала, то лишь тех, с кем и без того разрыв был неизбежен. Так случилось с любимицей московской публики Марией Бабановой, в увольнении которой многие усматривали руку Райх. Но скорее это изгнание связано с разочарованием в своей ученице самого Мейерхольда, который считал, будто у Бабановой — узкое амплуа инженю, возможности которого она уже якобы исчерпала. Обиженная учителем, но никогда его публично не осуждавшая, актриса впоследствии с блеском опровергла это заблуждение, сыграв героиню — легендарную Таню в одноименном спектакле по пьесе Арбузова в Театре Революции.

Последним спектаклем для Мейерхольда стала французская любовная мелодрама Дюма-сына «Дама с камелиями». Мастер ставил спектакль исключительно для Райх и в расчете на Райх. И нужно было обладать большой смелостью, чтобы во время повсеместных сталинских репрессий сделать песней своей любви буржуазную мелодраму.

Премьера состоялась 19 апреля 1934 года и имела огромный успех у москвичей. Попасть на спектакль, в котором отсутствовал даже намек на какую-либо идеологию или социальную значимость, было практически невозможно. Зрители, истосковавшись по истинным чувствам, стремились увидеть то, что так быстро исчезало со всех советских сцен того времени, они просто сочувствовали личной трагедии человека, женщины.

В этом спектакле Зинаида Николаевна была великолепна; даже критики, всегда нападавшие на нее, признавали это. Юрий Олеша назвал ее существом «с вишневыми глазами и абсолютной женственностью». На сцене царила необыкновенно элегантная, утонченная «французская» красавица. Она разрывалась между чувством и моралью, между страстью и нравственностью. Чистота отношений Маргариты и Армана отличалась необыкновенной трогательностью. В любовных сценах не было и намека на какую-либо эротику, во всем присутствовали сдержанно-возвышенные тона. Ее партнер — Михаил Царев, прекрасный актер, впоследствии народный артист Советского Союза, главный режиссер Малого театра — в сравнении с Райх выглядел несколько простоватым. Ему не хватало элегантности, естественной раскованности истинного аристократа.

Вот один из отзывов о спектакле: «В эпизоде расставания Маргарита и Арман вели диалог приглушенными голосами, стараясь быть внешне спокойными и изо всех сил сдерживая слезы. И лишь единственный раз Арман провел по щеке своей возлюбленной, вытирая непрошенную слезу, и этот скромный жест производил на зрителей потрясающее впечатление. Стоявшая в зале тишина сменялась всхлипываниями и сморканиями».

Но однажды в зале оказался зритель, который не только оценил удивительное убранство и красоту французского аристократического двора, он понял подтекст спектакля, стремление к свободной от идеологии, красивой, обеспеченной жизни. Этим зрителем был Сталин. И в 1938 году Комитет по делам искусств принял постановление о ликвидации театра Всеволода Мейерхольда. Последний спектакль «Дама с камелиями» состоялся вечером 7 января. Отыграв финальную сцену — смерть Маргариты, — Зинаида Николаевна потеряла сознание. Ее на руках отнесли за кулисы. Театр был закрыт как «враждебный советскому искусству».

Итак, Театр имени Мейерхольда был закрыт, и началась настоящая затяжная травля знаменитого режиссера. Газеты всячески чернили его творчество, а в его доме металась терзаемая своими призраками женщина. Мнительный, ранимый, загнанный в угол старый человек ухаживал за женой как нянька, а она билась, стараясь разорвать привязывающие ее к постели веревки. Врачи его не обнадеживали, а он, быть может, уже ни во что не веря, приносил ей питье и вытирал ее лоб влажным полотенцем. Чудеса случаются редко, но иногда они все-таки происходят: прикорнувшего в соседней комнате Мейерхольда разбудило невнятное бормотание, он вошел к жене и увидел, что она, приподнявшись на постели, разглядывает свои руки и вполголоса произносит: «Какая грязь...»

Он принес теплой воды, заговорил с ней — и понял, что к Зинаиде Райх вернулся рассудок.

Мейерхольда арестовали 20 июня 1939 года в его ленинградской квартире. Через два дня поездом под конвоем переправили в Москву, где он несколько месяцев находился в разных тюрьмах. Его обвиняли как шпиона английской и японской разведок и с применением самых жестоких методов добивались признания вины. В январе 1940 года он написал заявление на имя В. Молотова. «Меня здесь били — больного, 65-летнего старика клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху с большой силой по местам от колен до верхних частей ног. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильными внутренними кровотечениями, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били жгутом».

Но письмо не имело отклика. 1 февраля 1940 года Мейерхольда судили, приговорили к расстрелу с конфискацией имущества, и на следующий же день приговор был приведен в исполнение. Он так и не узнал о том, что его любимой Зинаиды уже семь месяцев как нет в живых.

В тот день, когда арестовали Всеволода Эмильевича, в их московской квартире в Брюсовском переулке был произведен обыск. Вероятно, Зинаида Николаевна предчувствовала беду: двух своих детей от брака с Есениным — Татьяну и Константина — благоразумно отправила из дома. Через несколько дней, 15 июля 1939 года ее нашли полуживой в собственной спальне, с множеством ножевых ранений. На попытки врача «скорой помощи» остановить кровотечение она ответила: «Оставьте меня, доктор, я умираю...» Скончалась она по дороге в больницу.

До сих пор точно неизвестно, что же произошло в тот роковой день. Все ценные вещи — кольца, браслеты, золотые часы — остались лежать на столике, рядом с кроватью. Ничего из дома не пропало. Кто-то утверждал, что домработница, которую нашли с проломленной головой, спугнула воров.

В квартиру Мейерхольда, разделенную на две отдельные, Берия вселил своего шофера с семьей и секретаршу. Вполне вероятно, что политическая верхушка таким способом решила жилищные проблемы своих сотрудников, не тратя времени на арест, допросы и комедию суда: огромная, по меркам тридцатых годов, квартира в «Доме артистов» у Центрального телеграфа была очень жирным кушем.

Возникновению версии, указывающей на причастность к этому преступлению властей, способствовали те обстоятельства, что западная пресса была взволнована арестом Мейерхольда, Зинаиде Николаевне звонили иностранные корреспонденты, просили дать интервью, и она могла попросить защиты у мировой общественности. Решив уничтожить Мейерхольда, Сталин расправился и с его женой.

Зинаиду Райх похоронили на Ваганьковском кладбище, недалеко от могилы Есенина. Место, где захоронен Мейерхольд, до сих пор неизвестно. Впоследствии на ее памятнике добавили надпись: «Всеволод Эмильевич Мейерхольд». Так что и после смерти они оказались вместе. Яркая жизнь, страшная смерть большая любовь...

Жена Сергея Есенина, жена Всеволода Мейерхольда и актриса его театра. 3инаиду Райх называли роковой женщиной, прожившей две разные жизни: в одной - бедность и личная драма, в другой достаток, преданная любовь, профессиональный успех. И - душераздирающий крик под занавес...

Зинаида родилась в 1894-м в семье обрусевшего немца Николая Райха и бедной дворянки Анны Викторовой. Дочь разделяла убеждения отца, одного из первых социал-демократов, за что и поплатилась исключением из гимназии.

В 1917-м - год встречи с Есениным - она жила в Петрограде и служила машинисткой в редакции левоэсеровской газеты «Дело народа», была председателем Общества по распространению пропагандистской литературы. Там же была и художественная библиотека, куда часто заглядывал Сергей Есенин, - книги выдавала эсерка Мина Свирская, и все думали, что Сергей ей симпатизирует. А Зина уже собиралась замуж за его приятеля, начинающего поэта Алексея Ганина. Перед помолвкой решили съездить вместе на Соловки и дальше на север. Подруга не смогла, а Зинаида поехала.

Черноволосая красавица прекрасно смотрится на палубе белого парохода. Ганин отошел в сторону, любуясь невестой, он не слышит, о чем говорят Зинаида и Сергей:

Зина, это очень серьезно. Поймите же, я люблю вас... с первого взгляда. Давайте обвенчаемся! Немедленно! Если откажете, покончу с собой... Скоро берег... церковь... Решайтесь! Да или нет?!

По дороге Сергей нарвал полевых цветов. Не помня себя, забыв про Ганина, молодые обвенчались в маленькой церкви под Вологдой.

Они вернулись в Петроград, поселились в квартирке на Литейном и зажили вполне нормальной семейной жизнью - Есенин даже отговаривался от холостяцких попоек, мол, жену люблю, мы, брат, взрослые люди. А когда началась борьба за выживание - время было смутное и голодное, - стал хандрить... Ближе к родам Зина уехала к родителям в Орёл, а Сергей - в Москву, чтобы примкнуть к поэтам-имажинистам.

Жену не навещал, не звал и не ждал. Тогда она взяла годовалую Танечку и сама к нему приехала в комнату на Богословском, где он жил вместе с Мариенгофом. Сергей особой радости не высказал, но к дочке потянулся всем сердцем. Вскоре он велел ей уехать, сказав, что все чувства прошли, что его вполне устраивает та жизнь, которую он ведет. Зинаида не хотела верить: «Любишь ты меня, Сергун, я это знаю и другого знать не хочу...» И тогда Есенин... подключил Мариенгофа. Вывел в коридор, нежно обнял за плечи, заглянул в глаза:

А вот чего... не могу я с Зинаидой жить... Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина...

Через некоторое время поняла, что ждет ребенка, подумала, может, это и к лучшему, дети привяжут... По телефону обсудила с мужем имя - договорились, если будет мальчик, то назвать Константином. И опять никаких вестей...

Незадолго до рождения сына пришлось уехать к родителям в Орёл, и там состоялся бракоразводный процесс. Потом Зинаида Николаевна, поселившись с малолетними детьми в Москве на Остоженке в доме матери и ребенка, тяжело заболела - вначале брюшным, а затем и сыпным тифом. Выжила она чудом, угодив на некоторое время - из-за отравления тифозными токсинами - в сумасшедший дом...

Утраченный на время рассудок вернулся к ней. А щенячье любопытство и детская смешливость, еще так недавно очаровавшие Есенина, исчезли навсегда. Зинаида превратилась в трезвого, рассудочного человека, прекрасно знающего, что судьба ничего не преподносит даром.

З.Н. Райх с отцом Николаем Андреевичем

Через год с небольшим, направляясь с сыном в Кисловодск, она встретила на платформе ростовского вокзала Мариенгофа. Узнав, что Есенин ходит где-то рядом, попросила: «Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет взглянет... Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе». Поэт нехотя, но зашел, посмотрел на сына и сказал: «Фу... Черный... Есенины черные не бывают». Бедная женщина отвернулась к окну, плечи ее вздрагивали, а Есенин повернулся на каблуках и вышел... легкой, танцующей походкой.

Зинаида Райх с детьми, Константином и Татьяной Есениными Фото: Commons.wikimedia.org

Очень скоро на смену неизвестной орловской жене придет популярная американская танцовщица Айседора Дункан. Но не так далеко и то время, когда Сергей Есенин будет дежурить возле чужого дома, умирая от тоски по своим детям, стучаться в дверь и жалобно просить, чтобы впустили на одну минуту, только посмотреть... Уснули? Пусть их вынесут... спящих... он хочет их видеть. И Зину... свою жену... известную актрису, супругу Всеволода Мейерхольда.

Мейерхольд, кстати, давно присматривался к Зинаиде Райх. Как-то на одной из вечеринок спросил у Есенина:

Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен... Если поженимся, сердиться на меня не будешь?

Поэт шутливо поклонился режиссеру в ноги:

Возьми её, сделай милость... По гроб тебе благодарен буду.

И все-таки Сергей не оценил жену, она докажет ему, на что способна... она станет актрисой. И Зинаида поступила на режиссерские курсы.

Осенью 1921 года эта красивая женщина, внешне похожая на тогдашнюю кинодиву Веру Холодную, поступила на театральные курсы при Государственных экспериментальных мастерских, которыми руководил сам 48-летний Всеволод Мейерхольд, а тот сразу же предложил ей руку и сердце. Зинаида долго не могла решиться, мол, разведена, двое детей, никому не верю... на что известный режиссер просто и внятно ответил: «Я люблю вас, Зиночка. А детей усыновлю». До этого Всеволод прожил четверть века со своей первой женой Ольгой Мунт, которую знал с детства, родил с ней трех дочерей. Законная супруга чуть с ума не сошла, когда вернулась из поездки и увидела Зинаиду - что он нашел в этой хмурой женщине, как посмел привести её в их дом? А потом взяла да прокляла их обоих перед образом: «Господи, покарай их!» Сделала это от отчаяния, но взяла на себя страшный грех - сама осталась ни с чем, а годы спустя гибель Всеволода и Зинаиды была зверской, чудовищной...

Но это потом, а сейчас Мейерхольд счастлив, он и не знал, что можно так любить... Однако Есенина это задело: «Втерся ко мне в семью, изображал непризнанного гения... Жену увел...»

Райх казалась режиссеру живым воплощением стихии, разрушительницей и созидательницей, с ней можно делать революционный театр. Неважно, что многие считали её посредственной актрисой, зато муж - боготворил и готов был отдать ей все роли - и женские, и мужские. Когда зашел разговор о постановке «Гамлета» и Мейерхольда спросили, кто же будет играть главного героя, он ответил: «Конечно же, Зиночка». Тогда Охлопков сказал, что сыграет Офелию, и даже написал письменную заявку на эту роль, после чего вылетел из театра.

Про Зину говорили, что она передвигается по сцене, «как корова». Прослышав сплетню, Всеволод Эмильевич увольняет из театра любимицу публики Марию Бабанову - тонкую, гибкую, с хрустальным голосом (ей больше хлопают).

Из театра уходит любимый ученик Эраст Гарин - Зиночка с ним поссорилась. Гарин был единственным из актёров Мейерхольда, позволявшим себе спорить с Мастером.

Мейерхольд специально для Зиночки придумывает такие мизансцены, что и двигаться не нужно - действие разворачивается вокруг героини.

Рядом с Мейерхольдом Зина по-настоящему расцвела. Она почувствовала любовь и заботу. Муж даже взял ее фамилию в качестве второй, так и подписывался - Мейерхольд-Райх. Родители перебрались из Орла в Москву, у детей есть все необходимое: лучшие доктора, учителя, дорогие игрушки, отдельные комнаты. Вскоре семья переехала в стометровую квартиру. Зинаида - одна из первых дам Москвы, она бывает на дипломатических и правительственных приемах, принимает в своем доме самых именитых гостей.

«Сколько ни повидал я на своем веку обожаний, - вспоминал потом известный кинодраматург Евгений Габрилович, - но в любви Мейерхольда к Райх было нечто непостижимое. Неистовое. Немыслимое. Беззащитное и гневно-ревнивое... Нечто беспамятное. Любовь, о которой все пишут, но с которой редко столкнешься в жизни».

Всеволод Эмильевич был полностью поглощен своим чувством и совсем не контролировал его. Во время одной из репетиций на сцену с грохотом рухнула чугунная балка, едва не задавившая ведущую актрису театра Марию Бабанову. Актеры и рабочие сцены стояли потрясенные, и тут вошла Райх. Мейерхольд в испуге кинулся к ней: «Зиночка! Какое счастье, что тебя здесь не было».

В театре главный режиссер, носивший после женитьбы двойную фамилию Мейерхольд-Райх, бывал требователен и даже грозен, никому никогда не уступал бразды правления. В домашней же обстановке полностью царила Зинаида Николаевна, а Всеволод Эмильевич становился беспредельно мягким и уступчивым.

Он не только усыновил детей Есенина, но и искренне привязался к ним. И они во всем доверяли отчиму, который неизменно был доволен, когда к детям со двора приходили сверстники (бывал, например, в его доме и совсем юный Зиновий Гердт).

Есенин же, вернувшись в 1923 году из Америки в Россию, после разрыва с Айседорой Дункан, больным и измученным (у него начала развиваться эпилепсия), снова влюбился в свою бывшую жену. Вдруг воспылал к сыну и дочери отцовскими чувствами; ему уже не казалось, что «Есенины черными не бывают». Ревновал её и адресовал её новому мужу обиженные полуиронические строки.

Многие из знавших наших героев подчеркивают, что Есенин любил Зинаиду до гробовой доски. Не зря же он казнил себя:

Но ты детей по свету растерял,
Свою жену легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы, без причал
Ты с головой ушел в кабацкий омут...

И адресовал бывшей жене множество поздних раскаяний.....

Хотя поэт теперь редко бывал трезв и с каждым днем опускался все ниже, Зинаида Райх начала опять встречаться с ним в комнате своей подруги Зинаиды Гейман.

Но Гейман не сказала ей, что Мейерхольду все известно, что однажды вечером он брезгливо смотрел в глаза своднице: «Я знаю, что Вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу, прекратите это: если они снова сойдутся, то она будет несчастна...». Подруга спрятала глаза, пожала плечами, мол, это ревность... фантазии воспаленного воображения...

А Сергей Есенин страдал без детей, ревновал и желал Зинаиду, чей успех в Москве и Петербурге затмил успех Айседоры Дункан. Но... на одном из свиданий Райх сказала бывшему мужу, что «параллели не скрещиваются», все, хватит, она не бросит Всеволода.

У Мейерхольда были основания для беспокойства. Зинаида даже на сцене не контролировала себя. Играя городничиху, так щипала дочку, что та вскрикивала по-настоящему. На приеме в Кремле разъяренно набросилась на самого Калинина: «Все знают, что ты бабник!» Любой насмешливый взгляд в свою сторону воспринимала в штыки, могла тут же закатить истерику... Поэтому здоровье жены волновало Мейерхольда больше, чем связь с Есениным - тот ведь после Америки тоже сам не свой, говорят, у него участились приступы эпилепсии...

О самоубийстве поэта супруги узнали в тот же день, но поздно вечером. Зинаида с искаженным лицом кинулась в прихожую:

Я еду к нему!

Зиночка, подумай...

Я еду к нему!

Я еду с тобой...

Всеволод Эмильевич до утра оттирал бившуюся в истерике жену мокрыми полотенцами. Сын ее Константин так вспоминал ту ночь: «Мать лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия... Два раза выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты».

Наутро Зинаида Николаевна отправила своей подруге-наперснице Зинаиде Гейман фотографию с автографом: «...Как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни - о Сергее».

Всеволод Эмильевич поддерживал Зину около гроба Есенина, когда она кричала: «Сказка моя, куда ты уходишь?», закрыл спиной от бывшей свекрови, когда та заявила при людях: «Ты во всем виновата!» Сопровождал повсюду, не спускал глаз - только бы не было срыва, только бы все обошлось...

В 30-е годы дом Мейерхольдов считали одним из самых благополучных и гостеприимных в Москве. Говорили, что Зинаида опять накормила всякими вкусностями, а уж сама-то как хороша: известная актриса, красивая женщина, муж просто боготворит её.

Наступало время, когда кругом были одни «враги». В 1938-м появились статьи о «мейерхольдовщине». Под этим подразумевалось тайное пристрастие режиссера к буржуазному искусству. Мейерхольду не дали звания Народного артиста СССР, театр закрыли. А город давно уже содрогался по ночам от резкого звука подъезжающих автомобилей - проводились нескончаемые аресты. Всеволод Эмильевич сильно поседел и постарел.

Его пока не трогали, но удручало другое... В 1939-м болезнь жены обострилась. Зина кричала через окно милиционеру-охраннику, что любит советскую власть, что зря закрыли театр, потом написала яростное письмо Сталину. Кидалась на детей и мужа, говорила, что не знает их, пусть идут вон. Пришлось привязать ее веревками к кровати. Но Мейерхольд не отдал жену в сумасшедший дом: кормил с ложечки, умывал, разговаривал с ней, держал её за руку, пока не уснет. Спустя несколько недель она спокойно проснулась, посмотрела на свои руки и удивленно сказала: «Какая грязь, какая грязь...» Зинаида снова вернулась к нормальной жизни - муж снова спас её... Но до трагической развязки оставалось несколько недель...

Мейерхольда взяли в Ленинграде. В это же время в московской квартире проводился обыск. Зинаида понимает, что мир рухнул, что мужа - единственно верного и настоящего друга жизни - она больше не увидит, но еще не знает, что впереди ночь, которая станет для нее роковой. С 14 на 15 июля 1939 года.

Убийцам, проникшим в квартиру ночью через балкон, Зинаида Николаевна сопротивлялась отчаянно - она была не по-женски сильна.

Тело актрисы с многочисленными ножевыми ранами нашли в кабинете. Соседи слышали крики Зинаиды Николаевны, но прийти на помощь побоялись. Домработница Лидия Анисимовна, которую, как вспоминала внучка Мейерхольда от первого брака Мария Валлентей, утром нашли с разбитой головой на полу у входной двери, ничего никому не рассказывала, была через несколько дней арестована, а после освобождения куда-то исчезла...

Почти никого не было и на её похоронах...

Татьяну и Константина, детей Зинаиды Райх и Сергея Есенина, выселили из квартиры в 48 часов. Там стали жить личный шофер Берии и молодая сотрудница аппарата НКВД.

Всеволода Мейерхольда расстреляли как «шпиона английской и японской разведок», продержав несколько месяцев в тюрьмах и забив до неузнаваемости. Где лежит его тело, неизвестно до сих пор, но судьбе было угодно, чтобы Есенин, Райх и Мейерхольд и в другой жизни были вместе. Зинаиду похоронили на Ваганьковском кладбище, недалеко от могилы Есенина. Через некоторое время на памятнике Райх появилась еще одна надпись - Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Захоронение Мейерхольда существует в братской могиле Донского монастыря. На Ваганьковском кладбище кенотаф. Душа Всеволода отыскала свою Любовь, а душа Зинаиды сделала свой выбор.

Из статьи Т. Шаманковой и открытых источников

Т. С. Есенина

Зинаида Николаевна Райх

Имя Зинаиды Николаевны Райх редко упоминается рядом с именем Сергея Есенина. В годы революции личная жизнь поэта не оставляла прямых следов в его творчестве и не привлекала к себе пристального внимания.

Актриса Зинаида Райх хорошо известна тем, кто связан с историей советского театра, ее сценический путь прослеживается месяц за месяцем. Но до 1924 года такой актрисы не существовало (свою первую роль она сыграла в возрасте 30 лет). Образ молодой Зинаиды Николаевны Есениной, жены поэта, трудно восстановить документально. Ее небольшой личный архив пропал в годы войны. До того возраста, когда охотно делятся воспоминаниями, Зинаида Николаевна не дожила. Я не много знаю из рассказов матери.

Мать была южанкой, но к моменту встречи с Есениным уже несколько лет жила в Петербурге, сама зарабатывала на жизнь, посещала Высшие женские курсы. Вопрос «кем быть?» не был еще решен. Как девушка из рабочей семьи, она была собранна, чужда богеме и стремилась прежде всего к самостоятельности.

Дочь активного участника рабочего движения, она подумывала об общественной деятельности, среди ее подруг были побывавшие в тюрьме и ссылке. Но в ней было и что-то мятущееся, был дар потрясаться явлениями искусства и поэзии. Какое-то время она брала уроки скульптуры. Читала бездну. Одним из любимых ее писателей был тогда Гамсун, что-то было близкое ей в странном чередовании сдержанности и порывов, свойственном его героям.

Она и всю жизнь потом, несмотря на занятость, много и жадно читала, а перечитывая «Войну и мир», кому-нибудь повторяла: «Ну как же это он умел превращать будни в сплошной праздник?»

Весной 1917 года Зинаида Николаевна жила в Петрограде одна, без родителей, работала секретарем-машинисткой в редакции газеты «Дело народа». Есенин печатался здесь. Знакомство состоялось в тот день, когда поэт, кого-то не застав, от нечего делать разговорился с сотрудницей редакции.

А когда человек, которого он дожидался, наконец пришел и пригласил его, Ceргей Александрович, со свойственной ему непосредственностью, отмахнулся:

– Ладно уж, я лучше здесь посижу…

Зинаиде Николаевне было 22 года. Она была смешлива и жизнерадостна.

Есть ее снимок, датированный 9 января 1917 года. Она была женственна, классически безупречной красоты, но в семье, где она росла, было не принято говорить об этом, напротив, ей внушали, что девушки, с которыми она дружила, «в десять раз красивее».

Со дня знакомства до дня венчания прошло примерно три месяца. Все это время отношения были сдержанными, будущие супруги оставались на «вы», встречались на людях. Случайные эпизоды, о которых вспоминала мать, ничего не говорили о сближении.

В июле 1917 года Есенин совершил поездку к Белому морю («Небо ли такое белое или солью выцвела вода?»), он был не один, его спутниками были двое приятелей (увы, не помню их имен) и Зинаида Николаевна. Я никогда не встречала описаний этой поездки.

Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом:

– Я хочу на вас жениться.

Ответ: «Дайте мне подумать» – его немного рассердил. Решено было венчаться немедленно. Все четверо сошли в Вологде. Денег ни у кого уже не было. В ответ на телеграмму: «Вышли сто, венчаюсь» – их выслал из Орла, не требуя объяснений, отец Зинаиды Николаевны. Купили обручальные кольца, нарядили невесту. На букет, который жениху надлежало преподнести невесте, денег уже не было. Есенин нарвал букет полевых цветов по пути в церковь – на улицах всюду пробивалась трава, перед церковью была целая лужайка.

Вернувшись в Петроград, они некоторое время жили врозь, и это не получилось само собой, а было чем-то вроде дани благоразумию. Все-таки они стали мужем и женой, не успев опомниться и представить себе хотя бы на минуту, как сложится их совместная жизнь. Договорились поэтому друг другу «не мешать». Но все это длилось недолго, они вскоре поселились вместе, больше того, отец пожелал, чтобы Зинаида Николаевна оставила работу, пришел вместе с ней в редакцию и заявил:

– Больше она у вас работать не будет.

Мать всему подчинилась. Ей хотелось иметь семью, мужа, детей. Она была хозяйственна и энергична.

Душа Зинаиды Николаевны была открыта навстречу людям. Помню ее внимательные, все замечающие и все понимающие глаза, ее постоянную готовность сделать или сказать приятное, найти какие-то свои, особые слова для поощрения, а если они не находились – улыбка, голос, все ее существо договаривали то, что она хотела выразить. Но в ней дремали вспыльчивость и резкая прямота, унаследованные от своего отца.

Первые ссоры были навеяны поэзией. Однажды они выбросили в темное окно обручальные кольца (Блок – «Я бросил в ночь заветное кольцо») и тут же помчались их искать (разумеется, мать рассказывала это с добавлением: «Какие же мы были дураки!»). Но по мере того как они все ближе узнавали друг друга, они испытывали порой настоящие потрясения. Возможно, слово «узнавали» не все исчерпывает – в каждом время раскручивало свою спираль. Можно вспомнить, что само время все обостряло.

С переездом в Москву кончились лучшие месяцы их жизни. Впрочем, вскоре они на некоторое время расстались. Есенин отправился в Константиново, Зинаида Николаевна ждала ребенка и уехала к своим родителям в Орел…

Я родилась в Орле, но вскоре мать уехала со мной в Москву, и до одного года я жила с обоими родителями. Потом между ними произошел разрыв, и Зинаида Николаевна снова уехала со мной к своим родным. Непосредственной причиной, видимо, было сближение Есенина с Мариенгофом, которого мать совершенно не переваривала. О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге «Роман без вранья».

Спустя какое-то время Зинаида Николаевна, оставив меня в Орле, вернулась к отцу, но вскоре они опять расстались…

Осенью 1921 года она стала студенткой Высших театральных мастерских. Училась не на актерском отделении, а на режиссерском, вместе с С. М. Эйзенштейном, С. И. Юткевичем.

С руководителем этих мастерских – Мейерхольдом – она познакомилась, работая в Наркомпросе. В прессе тех дней его называли вождем «Театрального Октября». Бывший режиссер петербургских императорских театров, коммунист, он тоже переживал как бы второе рождение. Незадолго перед этим он побывал в Новороссийске в белогвардейских застенках, был приговорен к расстрелу и месяц провел в камере смертников.

Летом 1922 года два совершенно незнакомых мне человека – мать и отчим – приехали в Орел и увезли меня и брата от деда и бабки. В театре перед Всеволодом Эмильевичем многие трепетали. Дома его часто приводил в восторг любой пустяк – смешная детская фраза, вкусное блюдо. Всех домашних он лечил – ставил компрессы, вынимал занозы, назначал лекарства, делал перевязки и даже инъекции, при этом сам себя похваливал и любил себя называть «доктор Мейерхольд».

Из тихого Орла, из мира, где взрослые говорили о вещах, понятных четырехлетнему ребенку, мы с братом попали в другой мир, полный загадочного кипенья. Я принадлежала к тому многочисленному сонму девочек, которые непрестанно подпрыгивают и мечтают о балете. Но, несмотря на все свое легкомыслие, тосковала по Орлу и не переставала удивляться людям, которые могут часами говорить о непонятном. Мать была из их числа, я к ней еще не привыкла и ничем с ней не делилась. А «почемучный» возраст брал свое, и, не решаясь ежесекундно почемукать, я решила своими силами выяснить, о чем Мейерхольд подолгу говорил со своими помощниками. Как-то я заранее приготовила себе скамеечку, чтобы спокойно посидеть и уловить начало разговора, – я вообразила, что тогда сумею распутать всю нить. Увы, в самый ответственный момент меня что-то отвлекло, и опыт не удался.

Внутренняя лестница вела из нашей квартиры в нижний этаж, где располагались и театральное училище и общежитие. Можно было спуститься вниз и поглазеть на занятия по биомеханике. Временами вся наша квартира заполнялась десятками людей, и начиналась читка или репетиция. За обедом мать заливалась смехом, вспоминая какую-нибудь реплику из пьесы. Она была вся в приподнятом настроении, с утра до ночи на ногах – каждая минута ее была чем-то заполнена. К нам вскоре перебралась родня из Орла, в доме всегда кто-то подолгу гостил, Зинаида Николаевна возглавила хозяйство многолюдного дома, налаживала режим. Квартира, лишенная поначалу самого необходимого, стала быстро приобретать жилой вид. Мать успевала даже сочинить для детей специальное «меню» и вывесить его в детской. Рано выучившись читать и вечно страдая отсутствием аппетита, я с тоской глядела на это «меню» и, прочитав строчку вроде: «8 час. вечера – чай с печеньем», заранее принималась пищать: «Я не хочу печенья». В Москве нас быстро избаловали. Позднее нам наняли учителей и стали приучать к дисциплине. А покуда мы полдня проводили с нянькой на бульваре.

Адрес наш, по старой памяти, звучал еще так: «Новинский бульвар, тридцать два, дом бывший Плевако». В свое время и наш дом и несколько соседних строений были собственностью знаменитого адвоката. Когда в 1927 году у нас случился пожар, об этом написала «Вечерняя Москва», и мы узнали из газеты, что дом наш построен еще до наполеоновского нашествия и был одним из уцелевших в пожар 1812 года. Входная деревянная лестница изгибалась винтом, комнаты были разной высоты – из одной в другую вела либо одна, либо несколько ступенек. Маленькие окна сложным способом предохранялись от ледяных узоров – между рамами ставили на зиму зловещий стакан с серной кислотой, под подоконником висела бутылочка – в нее опускали конец бинта, вбиравшего стекающую с окон влагу.

Напротив, на другой стороне бульвара, стояло очень похожее здание с мемориальной доской – в нем жил Грибоедов. Кто из его современников бродил по нашим комнатам – такими вопросами в двадцатые годы как-то не задавались.

Новинский был оживленным местом – неподалеку шумел Смоленский рынок с огромной барахолкой, где престарелые дамы в шляпках с вуалью распродавали свои веера, шкатулочки и вазочки. По бульвару ходили цыгане с медведями, бродячие акробаты. Приезжие крестьяне, жмурясь от страха, перебегали через трамвайную линию – в лаптях, домотканых армяках, с котомками за плечами.

На бульваре мы нежданно-негаданно познакомились со своим сводным братом – Юрой Есениным. Он был старше меня на четыре года. Его как-то тоже привели на бульвар, и, видно, не найдя для себя другой компании, он принялся катать нас на санках. Мать его, Анна Романовна Изряднова, разговорилась на лавочке с нянькой, узнала, «чьи дети», и ахнула: «Брат сестру повез!» Она тут же пожелала познакомиться с нашей матерью. С тех пор Юра стал бывать у нас, а мы – у него.

Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет. Глядя на нее, простую и скромную, вечно погруженную в житейские заботы, можно было обмануться и не заметить, что она была в высокой степени наделена чувством юмора, обладала литературным вкусом, была начитанна. Все связанное с Есениным было для нее свято, его поступков она не обсуждала и не осуждала. Долг окружающих по отношению к нему был ей совершенно ясен – оберегать. И вот – не уберегли. Сама работящая, она уважала в нем труженика – кому, как не ей, было видно, какой путь он прошел всего за десять лет, как сам себя менял внешне и внутренне, сколько вбирал в себя – за день больше, чем иной за неделю или за месяц.

Они с матерью симпатизировали друг другу. С годами Анна Романовна становилась человеком все более близким нашей семье. С сыном своим она рассталась в конце тридцатых годов и, не зная о его гибели, десять лет ждала его – до последнего своего вздоха.

Есенин не забывал своего первенца, иногда приходил к нему. С осени 1923 года он стал навещать и нас.

Зрительно я помню отца довольно отчетливо.

В детскую память врезаются не повседневность, а события исключительные. Я, например, сама для себя родилась в тот день, когда мне в полуторагодовалом возрасте прищемили палец дверью. Боль, вопль, суматоха – все озарилось, зашевелилось, и я стала существовать.

С приходом Есенина у взрослых менялись лица. Кому-то становилось не по себе, кто-то умирал от любопытства. Детям все это передается.

Первые его появления запомнились совершенно без слов, как в немом кино.

Мне было пять лет. Я находилась в своем естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно это означало, что матери не было дома – она не стала бы меня переодевать.

Помню изумление, с каким наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего. Марья Афанасьевна была яркой фигурой в нашем доме. Глуховатая, она постоянно громко разговаривала сама с собой, не подозревая, что ее слышат. «Вы котлеты пережарили», – скажет ей мать в ухо. Она удалялась, ворча под общий хохот:

– Пережарила… Сама ты пережарила! Ничего. Сожрут. Актеры все сожрут.

Старуха, очевидно, знала, что у хозяйских детей есть родной отец, но не подозревала, что он так юн и красив.

Есенин только что вернулся из Америки. Все у него с головы до ног было в полном порядке. Молодежь тех лет большей частью не следила за собой – кто из бедности, кто из принципа.

Глаза одновременно и веселые и грустные. Он рассматривал меня, кого-то при этом слушая, не улыбался. Но мне было хорошо и от того, как он на меня смотрел, и от того, как он выглядел.

Когда он пришел в другой раз, его не увидели из окна. Дома была и на звонок пошла открывать Зинаида Николаевна.

Прошли уже годы с тех пор, как они расстались, но им доводилось иногда встречаться. В последний раз они виделись перед отъездом отца за границу, и эта встреча была спокойной и мирной.

Но сейчас поэт был на грани болезни. Зинаида Николаевна встретила его гостеприимной улыбкой, оживленная, вся погруженная в настоящий день. В эти месяцы она репетировала свою первую роль.

Он резко свернул из передней в комнату Анны Ивановны, своей бывшей тещи.

Я видела эту сцену.

Кто-то зашел к бабушке и вышел оттуда, сказав, что «оба плачут». Мать увела меня в детскую и сама куда-то ушла. В детской кто-то был, но молчал. Мне оставалось только зареветь, и я разревелась отчаянно, во весь голос.

Отец ушел незаметно.

З. Н. Райх

И сразу вслед за этим возникает другая сцена, вызывающая совершенно другое настроение. На тахте сидят трое. Слева курит папиросу Всеволод Эмильевич, посередине облокотилась на подушки мать, справа сидит отец, поджав одну ногу, опустив глаза, с характерным для него взглядом не вниз, а вкось. Они говорят о чем-то таком, что я уже отчаялась понимать.

В шесть лет меня стали учить немецкому, заставляли писать. Я уже знала, что Есенину принадлежат стихи «Собрала пречистая журавлей с синицами в храме…», что он пишет другие стихи и что жить с нами вовсе не должен.

У нас появилась первая «бонна» – Ольга Георгиевна. До революции она работала в той же должности ни больше ни меньше как у князей Трубецких, в том великолепном особняке, который стоял на Новинском рядом с нашим домом и где потом расположилась Книжная палата.

Ольга Георгиевна была суховата, грубовата и начисто лишена чувства юмора. А по ночам она рыдала над детскими книгами. Как-то я проснулась от ее всхлипываний. Над книгой она держала полотенце, мокрое от слез, и бормотала: «Господи, как безумно жаль мальчишек».

Детской нам служила просторная комната, где мебель почти не занимала места, посередине лежал красный ковер, на нем валялись игрушки и возвышались сооружения из стульев и табуреток.

Помню, мы с братом играем, а возле сооружений сидят Есенин и Ольга Георгиевна. Так было раза два. Ему не по себе рядом с ней, он нехотя отвечает на ее вопросы и не пытается себя насиловать и развлекать нас. Он оживился, лишь когда она стала расспрашивать о его планах. Он рассказал, что собирается ехать в Персию, и закончил громко и вполне серьезно:

– И там меня убьют.

Только в ресницах у него что-то дрожало. Я тогда не знала, что в Персии убили Грибоедова и что отец втихомолку издевается над княжеской бонной, которая тоже этого не знала и, вместо того чтобы шуткой ответить на шутку, поглядела на него с опаской и замолчала.

Один только раз отец всерьез занялся мной. Он пришел тогда не один, а с Галиной Артуровной Бениславской. Послушал, как я читаю. Потом вдруг принялся учить меня… фонетике. Проверял, слышу ли я все звуки в слове, особенно напирал на то, что между двумя согласными часто слышен короткий гласный звук. Я спорила и говорила, что, раз нет буквы, значит, не может быть никакого звука.

Как-то до Зинаиды Николаевны дошли слухи, что Есенин хочет нас «украсть». Либо сразу обоих, либо кого-нибудь одного. Я видела, как отец подшучивал над Ольгой Георгиевной, и вполне могу себе представить, что он кого-то разыгрывал, рассказывая, как украдет нас. Может быть, он и не думал, что этот разговор дойдет до Зинаиды Николаевны. А может быть, и думал…

И однажды, забежав к матери в спальню, я увидела удивительную картину. Зинаида Николаевна и тетка Александра Николаевна сидели на полу и считали деньги. Деньги лежали перед ними целой горкой – запечатанные в бумагу, как это делают в банке, столбики монет. Оказывается, всю зарплату в театре выдали в тот раз трамвайной мелочью.

– На эти деньги, – возбужденно прошептала мать, – вы с Костей поедете в Крым.

Я, конечно, гораздо позже узнала, что шептала она во имя конспирации. И нас действительно срочно отправили в Крым с Ольгой Георгиевной и теткой – прятать от Есенина. В доме было много женщин, и было кому сеять панику. В те годы было много разводов, право матери оставаться со своими детьми было новшеством, и случаи «похищения» отцами своих детей передавались из уст в уста.

В 1925 году отец много работал, не раз болел и часто покидал Москву. Кажется, он был у нас всего два раза.

Ранней осенью, когда было еще совсем тепло и мы бегали на воздухе, он появился в нашем дворе, подозвал меня и спросил, кто дома. Я помчалась в полуподвал, где находилась кухня, и вывела оттуда бабушку, вытиравшую фартуком руки, – кроме нее, никого не было.

Есенин был не один, с ним была девушка с толстой темной косой.

– Познакомьтесь, моя жена, – сказал он Анне Ивановне с некоторым вызовом.

– Да ну, – заулыбалась бабушка, – очень приятно…

Отец тут же ушел, он был в состоянии, когда ему было совершенно не до нас. Может, он приходил в тот самый день, когда зарегистрировал свой брак с Софьей Андреевной Толстой?

В декабре он пришел к нам через два дня после своего ухода из клиники, в тот самый вечер, когда поезд вот-вот должен был увезти его в Ленинград. Спустя неделю, спустя месяцы и даже годы родные и знакомые несчетное число раз расспрашивали меня, как он тогда выглядел и что говорил, потому и кажется, что это было вчера.

В тот вечер все куда-то ушли, с нами оставалась одна Ольга Георгиевна. В квартире был полумрак, в глубине детской горела лишь настольная лампа, Ольга Георгиевна лечила брату синим светом следы диатеза на руках. В комнате был еще десятилетний сын одного из paботников театра, Коля Буторин, он часто приходил к нам из общежития – поиграть. Я сидела в «карете» из опрокинутых стульев и изображала барыню. Коля, угрожая пистолетом, «грабил» меня. Среди наших игрушек был самый настоящий наган. Через тридцать лет я встретила Колю Буторина в Ташкенте, и мы снова с ним все припомнили.

На звонок побежал открывать Коля и вернулся испуганный:

– Пришел какой-то дядька, во-от в такой шапке.

Вошедший уже стоял в дверях детской, за его спиной.

Коля видел Есенина раньше и был в том возрасте, когда это имя уже что-то ему говорило. Но он не узнал его. Взрослый человек – наша бонна – тоже его не узнала при тусклом свете, в громоздкой зимней одежде. К тому же все мы давно его не видели. Но главное было в том, что болезнь сильно изменила его лицо. Ольга Георгиевна поднялась навстречу, как взъерошенная клушка:

– Что вам здесь нужно? Кто вы такой?

Есенин прищурился. С этой женщиной он не мог говорить серьезно и не сказал: «Как же это вы меня не узнали?»

– Я пришел к своей дочери.

– Здесь нет никакой вашей дочери!

Наконец я его узнала по смеющимся глазам и сама засмеялась. Тогда и Ольга Георгиевна вгляделась в него, успокоилась и вернулась к своему занятию.

Он объяснил, что уезжает в Ленинград, что поехал уже было на вокзал, но вспомнил, что ему надо проститься со своими детьми.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал он и сел, не раздеваясь, прямо на пол, на низенькую ступеньку в дверях. Я прислонилась к противоположному косяку. Мне стало страшно, и я почти не помню, что он говорил, к тому же его слова казались какими-то лишними – например, он спросил: «Знаешь ли ты, кто я тебе?»

Я думала об одном – он уезжает и поднимется сейчас, чтобы попрощаться, а я убегу туда – в темную дверь кабинета.

И вот я бросилась в темноту. Он быстро меня догнал, схватил, но тут же отпустил и очень осторожно поцеловал руку. Потом пошел проститься с Костей.

Дверь захлопнулась. Я села в свою «карету», Коля схватил пистолет…

В гробу у отца было снова совершенно другое лицо.

Мать считала, что, если бы Есенин в эти дни не оставался один, трагедии могло не быть. Поэтому горе ее было безудержным и безутешным и «дырка в сердце», как она говорила, с годами не затягивалась…